Форум » Интересные стихи » Булат Окуджава » Ответить
Булат Окуджава
Мурзилка: СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ МАРШ Е.Евтушенко Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет, когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет. Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня - твои тревоги и добрый мир твоих забот. Но если целый век пройдет и ты надеяться устанешь, надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла, ты прикажи,пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла. Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся, какое новое сраженье ни покачнуло б шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной. 1957 КОРОЛЬ Во дворе,где каждый вечер все играла радиола, где пары танцевали, пыля, ребята уважали очень Леньку Королева и присвоили ему званье короля. Был король, как король, всемогущ. И если другу станет худо и вообще не повезет, он протянет ему свою царственную руку, свою верную руку - и спасет. Но однажды, когда "мессершмитты", как вороны, разорвали на рассвете тишину, наш Король, как король, он кепчонку, как корону - набекрень, и пошел на войну. Вновь играет радиола, снова солнце в зените, да некому оплакать его жизнь, потому что тот король был один (уж извините), королевой не успел обзавестись. Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота, (по делам или так, погулять), все мне чудится что вот за ближайшим поворотом Короля повстречаю опять. Потому что на войне, хоть и правда, стреляют, не для Леньки сырая земля. Потому что (виноват), но я Москвы не представляю без такого, как он,короля. 1957 ПЕСЕНКА О СОЛДАТСКИХ САПОГАХ Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки? Вы поняли, куда они глядят? Вы слышите: грохочет барабан? Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней... Уходит взвод в туман-туман-туман... А прошлое ясней-ясней-ясней. А где же наше мужество, солдат, когда мы возвращаемся назад? Его, наверно, женщины крадут и, как птенца, за пазуху кладут. А где же наши женщины, дружок, когда вступаем мы на свой порог? Они встречают нас и вводят в дом, но в нашем доме пахнет воровством. А мы рукой на прошлое: вранье! А мы с надеждой в будущее: свет! А по полям жиреет воронье, а по пятам война грохочет вслед. И снова переулком - сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки... В затылки наши круглые глядят. 1957 x x x Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок. Я снова живой на выжженном теле Крыма. И вырастают вместо крыльев тревог за моей человечьей спиной надежды крылья. Васильками над бруствером уцелевшими от огня, склонившимися над выжившим отделением, жизнь моя довоенная разглядывает меня с удивленьем. До первой пули я хвастал: чего не могу посметь? До первой пули врал я напропалую. Но свистнула первая пуля, кого-то накрыла смерть, а я приготовился пулю встретить вторую. Ребята, когда нас выплеснет из окопа четкий приказ, не растопчите этих цветов в наступленье: пусть синими их глазами глядит и глядит на нас идущее за нами поколенье. 1958 ДО СВИДАНИЯ, МАЛЬЧИКИ Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли - повзрослели они до поры, на пороге едва помаячили и ушли, за солдатом - солдат... До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад. Вы не прячьтесь, вы будьте высокими, не жалейте ни пуль, ни гранат. И себя не щадите вы! И все-таки постарайтесь вернуться назад. Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: вместо свадеб - разлуки и дым, наши девочки платьица белые раздарили сестренкам своим. Сапоги - ну куда от них денешься? Да зеленые крылья погон... Вы наплюйте на сплетников, девочки. Мы сведем с ними счеты потом. Пусть болтают, что верить вам не во что, что идете войной наугад... До свидания, девочки! Девочки, постарайтесь вернуться назад. 1958 x x x Сто раз закат краснел, рассвет синел, сто раз я клял тебя, песок моздокский, пока ты жег насквозь мою шинель и блиндажа жевал сухие доски. А я жевал такие сухари! Они хрустели на зубах, хрустели... А мы шинели рваные расстелим - и ну жевать. Такие сухари! Их десять лет сушили, не соврать, да ты еще их выбелил, песочек... А мы, бывало, их в воде размочим - и ну жевать, и крошек не собрать. Сыпь пощедрей, товарищ старшина! Пируем - и солдаты и начальство... А пули? Пули были. Били часто. Да что о них рассказывать, - война. 1958 САПОЖНИК Кузьма Иванович - сапожник ласковый. Он сапоги фасонные тачает. А черный молоток его, как ласточка, хвостом своим раздвоенным качает. Он занят целый день поклонами, тот молоток. Он по подметкам метит. А к вечеру - все гвоздики поклеваны, все сапоги починены на свете. Я слышу рассуждения домашние, когда над головою свет потухнет: кто носит сапоги - пускай донашивает... А сам Кузьма Иваныч носит туфли. Постукивает под крыльцом, позевывает и постепенно понимает вроде, что ну их к черту, сапоги кирзовые... А сапоги фасонные не в моде. Кузьма Иванович, ступай на пенсию: есть фабрики - военных обошьют. Но пусть война останется за песнею. А ласточке твоей пора на юг. Она хвостом своим качнет раздвоенным, из рук твоих натруженных рванется и полетит над грозами, над войнами... А ты сиди и жди. Она вернется. 1958 ИСКАЛА ПРАЧКА КЛАД На дне глубокого корыта так много лет подряд не погребенный, не зарытый искала прачка клад. Корыто от прикосновенья звенело под струну, и плыли пальцы, розовея, и шарили по дну. Корыта стенки как откосы, омытые волной. Ей снился сын беловолосый над этой глубиной. И что-то очень золотое, как в осень листопад... И билась пена о ладони - искала прачка клад. 1958 ПЕСЕНКА О КОМСОМОЛЬСКОЙ БОГИНЕ Я смотрю на фотокарточку: две косички, строгий взгляд, и мальчишеская курточка, и друзья кругом стоят. За окном все дождик тенькает: там ненастье во дворе. Но привычно пальцы тонкие прикоснулись к кобуре. Вот скоро дом она покинет, вот скоро вспыхнет гром кругом, но комсомольская богиня... Ах, это, братцы, о другом! На углу у старой булочной, там, где лето пыль метет, в синей маечке-футболочке комсомолочка идет. А ее коса острижена, в парикмахерской лежит. Лишь одно колечко рыжее на виске ее дрожит. И никаких богов в помине, лишь только дела гром кругом, но комсомольская богиня... Ах, это, братцы, о другом! 1958 x x x Е.Рейну Из окон корочкой несет поджаристой. За занавесками - мельканье рук. Здесь остановки нет, а мне - пожалуйста: шофер в автобусе - мой лучший друг. А кони в сумерках колышут гривами. Автобус новенький, спеши, спеши! Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный в любую сторону твоей души. Я знаю, вечером ты в платье шелковом пойдешь по улице гулять с другим... Ах Надя, брось коней кнутом нащелкивать, попридержи-ка их, поговорим! Она в спецовочке, в такой промасленной, берет немыслимый такой на ней... Ах Надя, Наденька, мы были б счастливы... Куда же гонишь ты своих коней! Но кони в сумерках колышут гривами. Автобус новенький спешит-спешит. Ах Надя, Наденька, мне б за двугривенный в любую сторону твоей души! 1958 x x x Часовые любви на Смоленской стоят. Часовые любви у Никитских не спят. Часовые любви по Петровке идут неизменно... Часовым полагается смена. О великая вечная армия, где не властны слова и рубли, где все - рядовые: ведь маршалов нет у любви! Пусть поход никогда ваш не кончится. О, когда б только эти войска!.. Сквозь зимы и вьюги к Москве подступает весна. Часовые любви на Волхонке стоят. Часовые любви на Неглинной не спят. Часовые любви по Арбату идут неизменно... Часовым полагается смена. 1958 ПЕСЕНКА ОБ АРБАТЕ Ты течешь, как река. Странное название! И прозрачен асфальт, как в реке вода. Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое призвание. Ты - и радость моя, и моя беда. Пешеходы твои - люди невеликие, каблуками стучат - по делам спешат. Ах, Арбат, мой Арбат, ты - моя религия, мостовые твои подо мной лежат. От любови твоей вовсе не излечишься, сорок тысяч других мостовых любя. Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое отечество, никогда до конца не пройти тебя. 1959 ЖИВОПИСЦЫ Живописцы, окуните ваши кисти в суету дворов арбатских и в зарю, чтобы были ваши кисти словно листья. Словно листья, словно листья к ноябрю. Окуните ваши кисти в голубое, по традиции забытой городской, нарисуйте и прилежно и с любовью, как с любовью мы проходим по Тверской. Мостовая пусть качнется, как очнется! Пусть начнется, что еще не началось! Вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется... Что гадать нам: удалось - не удалось? Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы, наше лето, нашу зиму и весну... Ничего, что мы - чужие. Вы рисуйте! Я потом, что непонятно, объясню. 1959 x x x Когда затихают оркестры Земли и все музыканты ложатся в постели, по Сивцеву Вражку проходит шарманка - смешной, отставной, одноногий солдат. Представьте себе: от ворот до ворот, в ночи наши жесткие души тревожа, по Сивцеву Вражку проходит шарманка, когда затихают оркестры Земли. 1959 АРБАТСКИЙ ДВОРИК ...А годы проходят, как песни. Иначе на мир я гляжу. Во дворике этом мне тесно, и я из него ухожу. Ни почестей и ни богатства для дальних дорог не прошу, но маленький дворик арбатский с собой уношу, уношу. В мешке вещевом и заплечном лежит в уголке небольшой, не слывший, как я, безупречным тот двор с человечьей душой. Сильнее я с ним и добрее. Что нужно еще? Ничего. Я руки озябшие грею о теплые камни его. 1959 ДЖАЗИСТЫ С.Рассадину Джазисты уходили в ополченье, цивильного не скинув облаченья. Тромбонов и чечеток короли в солдаты необученные шли. Кларнетов принцы, словно принцы крови, магистры саксофонов шли, и, кроме, шли барабанных палок колдуны скрипучими подмостками войны. На смену всем оставленным заботам единственная зрела впереди, и скрипачи ложились к пулеметам, и пулеметы бились на груди. Но что поделать, что поделать, если атаки были в моде, а не песни? Кто мог тогда их мужество учесть, когда им гибнуть выпадала честь? Едва затихли первые сраженья, они рядком лежали. Без движенья. В костюмах предвоенного шитья, как будто притворяясь и шутя. Редели их ряды и убывали. Их убивали, их позабывали. И все-таки под музыку Земли их в поминанье светлое внесли, когда на пятачке земного шара под майский марш, торжественный такой, отбила каблуки, танцуя, пара за упокой их душ. За упокой. 1959 РОДИНА Говоришь ты мне слово покоя. Говоришь ты мне слово любви. Говоришь ты мне слово такое, восхищенное слово "Живи!". Я тобою в мучениях нажит, в долгих странствиях каждого дня. Значит, нужен тебе я и важен, если ты позвала вдруг меня. Говоришь ты мне долгие сроки. Говоришь ты мне слово "Твори!". Мои руки - они твои слуги, не мои они слуги - твои. И твое меня греет дыханье. Значит, с празднествами и бедой, с мелочами моими, с грехами я единственный, праведный, твой. Значит, люб я тебе хоть немного, если, горечь разлуки клубя, говоришь ты мне слово "Тревога!", отрываешь меня от себя. И наутро встаю я и снова отправляюсь в решительный бой... Остается последнее слово. Оставляю его за собой. 1959 Опустите, пожалуйста, синие шторы. Опустите, пожалуйста, синие шторы. Медсестра, всяких снадобий мне не готовь. Вот стоят у постели моей кредиторы молчаливые: Вера, Надежда, Любовь. Раскошелиться б сыну недолгого века, да пусты кошельки упадают с руки... Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, - остаются еще у тебя должники! И еще я скажу и бессильно и нежно, две руки виновато губами ловя: - Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, - есть еще на земле у тебя сыновья! Протяну я Любови ладони пустые, покаянный услышу я голос ее: - Не грусти, не печалуйся, память не стынет, я себя раздарила во имя твое. Но какие бы руки тебя ни ласкали, как бы пламень тебя ни сжигал неземной, в троекратном размере болтливость людская за тебя расплатилась... Ты чист предо мной! Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных, перед самым рождением нового дня... Три сестры, три жены, три судьи милосердных открывают последний кредит для меня. 1959 x x x О.Б. Мы стоим - крестами руки - безутешны и горды, на окраине разлуки, у околицы беды, где, размеренный и липкий, неподкупен ход часов, и улыбки, как калитки, запираем на засов. Наступает час расплаты, подступает к горлу срок... Ненадежно мы распяты на крестах своих дорог. 1959 ТЕЛЕГРАФ МОЕЙ ДУШИ С.Ломинадзе Стихло в улицах вранье. Замерло движенье. Улетело воронье на полях сраженья. Лишь ползут из тишины, сердце разрывая, как извозчики войны, красные трамваи. Надеваю шинель - главную одежду, понимаю сильней всякую надежду. Замирает в тиши, чуткий, голосистый, телеграф моей души: нет телеграфиста. Он несет свой синий кант по сраженьям грозным. Он уже прописан там. Там с пропиской просто. Южный фронт. Бельэтаж. У конца дороги. От угла - второй блиндаж... Вытирайте ноги! 1959 x x x О.Б. ...И когда под вечер над тобою журавли охрипшие летят, ситцевые женщины толпою сходятся - затмить тебя хотят. Молчаливы. Ко всему готовы. Окружают, красотой соря... Ситцевые, ситцевые, что вы! Вы с ума сошли: она ж - своя! Там, за поворотом Малой Бронной, где окно распахнуто на юг, за ее испуганные брови десять пар непуганных дают. Тех, которые ее любили, навсегда связала с ней судьба. И за голубями голубыми больше не уходят ястреба. Вот и мне не вырваться из плена. Так кружиться мне, и так мне жить... Я - алхимик. Ты - моя проблема вечная... тебя не разрешить. 1959 Мне нужно на кого-нибудь молиться. О.Б. Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою! И муравья тогда покой покинул, все показалось будничным ему, и муравей создал себе богиню по образу и духу своему. И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она возникла из ночных огней без всякого небесного знаменья... Пальтишко было легкое на ней. Все позабыв - и радости и муки, он двери распахнул в свое жилье и целовал обветренные руки и старенькие туфельки ее. И тени их качались на пороге. Безмолвный разговор они вели, красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители земли. 1959 x x x О.Б. Звезды сыплются в густую траву... Я в деревне Лазаревке живу, где налево от ворот любых километры лесов голубых, где направо от любых ворот волчьих вотчин невпроворот. Я в деревне Лазаревке живу, вдоль по Лазаревке странствую... Ты пошли мне, Лазаревка, жену, как ты, Лазаревка, ласковую, как ты, Лазаревка, крутую в мороз, как ты, Лазаревка, жаркую; чтоб звалась она Марфою, чтобы ей без меня не жилось, чтобы отражались в тихой заводи армии Марфиных соловьев, чтобы таял от тихой зависти синий снег под пимами ее. А когда трактора приползают с марша, тарахтя на все голоса, чтоб маячила у околицы Марфа, тоненькая, как лоза. 1959 x x x Раскрываю страницы ладоней, молчаливых ладоней твоих, что-то светлое и молодое, удивленное смотрит из них. Я листаю страницы. Маячит пережитое. Я как в плену. Вон какой-то испуганный мальчик сам с собою играет в войну. Вон какая-то женщина плачет - очень падают слезы в цене, и какой-то задумчивый мальчик днем и ночью идет по войне. Я листаю страницы, листаю, исступленно листаю листы: пережитого громкие стаи, как синицы, летят на кусты. И уже не найти человека, кто не понял бы вдруг на заре, что погода двадцатого века началась на арбатском дворе. О, ладони твои все умеют, все, что было, читаю по ним, и когда мои губы немеют, припадаю к ладоням твоим, припадаю к ладоням горячим, в синих жилках веселых тону... Кто там плачет?.. Никто там не плачет... Просто дети играют в войну! 1959 БУМАЖНЫЙ СОЛДАТИК Один солдат на свете жил, красивый и отважный, но он игрушкой детской был: ведь был солдат бумажный. Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел: ведь был солдат бумажный. Он был бы рад - в огонь и в дым, за вас погибнуть дважды, но потешались вы над ним: ведь был солдат бумажный. Не доверяли вы ему своих секретов важных, а почему? А потому, что был солдат бумажный. А он судьбу свою кляня Не тихой жизни жаждал. И все просил: огня, огня. Забыв, что он бумажный. В огонь? Ну что ж, иди! Идешь? И он шагнул однажды, и там сгорел он ни за грош: ведь был солдат бумажный. 1959 x x x Б.А. Рифмы, милые мои, баловни мои, гордячки! Вы - как будто соловьи из бессонниц и горячки, вы - как музыка за мной, умопомраченья вроде, вы - как будто шар земной, вскрикнувший на повороте. С вами я, как тот богач, и куражусь и чудачу, но из всяких неудач выбираю вам удачу... Я как всадник на коне со склоненной головою... Господи, легко ли мне?.. Вам-то хорошо ль со мною?.. 1959 О КУЗНЕЧИКАХ Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят. Над ними синие туманы во все стороны летят. Под ними красные цветочки и золотые лопухи... Два кузнечика зеленых пишут белые стихи. Они перышки макают в облака и молоко, чтобы белые их строчки было видно далеко, и в затылках дружно чешут, каждый лапкой шевелит, но заглядывать в работу один другому не велит. К ним бежит букашка божья, бедной барышней бежит, но у них к любви и ласкам что-то сердце не лежит. К ним и прочие соблазны подбираются, тихи, но кузнечики не видят - пишут белые стихи. Снег их бьет, жара их мучит, мелкий дождичек кропит, шар земной на повороте отвратительно скрипит... Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой прорастает неизменно вещий смысл работы той, и сквозь всякие обиды пробиваются в века хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)... 1960 x x x Г.В. Тьмою здесь все занавешено и тишина, как на дне... Ваше величество женщина, да неужели - ко мне? Тусклое здесь электричество, с крыши сочится вода. Женщина, ваше величество, как вы решились сюда? О, ваш приход - как пожарище. Дымно, и трудно дышать... Ну, заходите, пожалуйста. Что ж на пороге стоять? Кто вы такая? Откуда вы?! Ах, я смешной человек... Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век. 1960 СТАРЫЙ ПИДЖАК Ж.Б. Я много лет пиджак ношу. Давно потерся и не нов он. И я зову к себе портного и перешить пиджак прошу. Я говорю ему шутя: "Перекроите все иначе. Сулит мне новые удачи искусство кройки и шитья". Я пошутил. А он пиджак серьезно так перешивает, а сам-то все переживает: вдруг что не так. Такой чудак. Одна забота наяву в его усердьи молчаливом, чтобы я выглядел счастливым в том пиджаке. Пока живу. Он представляет это так: едва лишь я пиджак примерю - опять в твою любовь поверю... Как бы не так. Такой чудак. 1960 ДЕЖУРНЫЙ ПО АПРЕЛЮ Ж.Б. Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге: - Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий? - Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее... - Мама, мама, это я дежурю, я - дежурный по апрелю! - Мой сыночек, вспоминаю все, что было, стали грустными глаза твои, сыночек... Может быть, она тебя забыла, знать не хочет? Знать не хочет? - Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее... - Что ты, мама! Просто я дежурю, я - дежурный по апрелю... 1960 ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ Ж.Б. По Смоленской дороге - леса, леса, леса. По Смоленской дороге - столбы, столбы, столбы. Над Смоленской дорогою, как твои глаза, - две вечерних звезды - голубых моих судьбы. По Смоленской дороге - метель в лицо, в лицо, все нас из дому гонят дела, дела, дела. Может, будь понадежнее рук твоих кольцо - покороче б, наверно, дорога мне легла. По Смоленской дороге - леса, леса, леса. По Смоленской дороге - столбы гудят, гудят. На дорогу Смоленскую, как твои глаза, две холодных звезды голубых глядят,глядят. 1960 ОСЕНЬ В КАХЕТИИ Вдруг возник осенний ветер, и на землю он упал. Красный ястреб в листьях красных словно в краске утопал. Были листья странно скроены, похожие на лица, - сумасшедшие закройщики кроили эти листья, озорные, заводные посшивали их швеи... Листья падали на палевые пальчики свои. Называлось это просто: отлетевшая листва. С ней случалось это часто по традиции по давней. Было поровну и в меру в ней улыбки и страданья, торжества и увяданья, колдовства и мастерства. И у самого порога, где кончается дорога, веселился и кружился и плясал хмельной немного лист осенний, лист багряный, лист с нелепою резьбой... В час, когда печальный ястреб вылетает на разбой. 1960 ЧУДЕСНЫЙ ВАЛЬС Ю.Левитанскому Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс то ласково, то страстно. Что касается меня, то я опять гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство. Целый век играет музыка. Затянулся наш пикник. Тот пикник, где пьют и плачут, любят и бросают. Музыкант приник губами к флейте. Я бы к вам приник! Но вы, наверно, тот родник, который не спасает. А музыкант играет вальс. И он не видит ничего. Он стоит, к стволу березовому прислонясь плечами. И березовые ветки вместо пальцев у него, а глаза его березовые строги и печальны. А перед ним стоит сосна, вся в ожидании весны. А музыкант врастает в землю... Звуки вальса льются... И его худые ноги как будто корни той сосны - они в земле переплетаются, никак не расплетутся. Целый век играет музыка. Затянулся наш роман. Он затянулся в узелок, горит он - не сгорает... Ну давайте ж успокоимся! Разойдемся по домам!.. Но вы глядите на него... А музыкант играет. 1961 В БАРАБАННОМ ПЕРЕУЛКЕ В Барабанном переулке барабанщики живут. Поутру они как встанут, барабаны как возьмут, как ударят в барабаны, двери настежь отворя... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя? В Барабанном переулке барабанщиц нет, хоть плачь. Лишь грохочут барабаны ненасытные, хоть прячь. То ли утренние зори, то ль вечерняя заря... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя? Барабанщик пестрый бантик к барабану привязал, барабану бить побудку, как по буквам, приказал и пошел по переулку, что-то в сердце затая... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя? А в соседнем переулке барабанщицы живут и, конечно, в переулке, очень добрыми слывут, и за ними ведь не надо отправляться за моря... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?! 1961 Всю ночь кричали петухи Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали. Но было что-то в крике том от едкой той кручины, когда, согнувшись, входят в дом постылые мужчины. И был тот крик далек-далек и падал так же мимо, как гладят, глядя в потолок, чужих и нелюбимых. Когда ласкать уже невмочь и отказаться трудно... И потому всю ночь, всю ночь не наступало утро. 1961 ПЕСЕНКА ОБ ОТКРЫТОЙ ДВЕРИ Когда метель кричит как зверь - протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта. И если ляжет дальний путь, нелегкий путь, представьте, дверь не забудьте распахнуть, открытой дверь оставьте. И, уходя, в ночной тиши без долгих слов решайте: огонь сосны с огнем души в печи перемешайте. Пусть будет теплою стена и мягкою - скамейка... Дверям закрытым - грош цена, замку цена - копейка. 1961 ПЕСЕНКА О ПЕХОТЕ Простите пехоте, что так неразумна бывает она: всегда мы уходим, когда над землею бушует весна. И шагом неверным по лестничке шаткой спасения нет... Лишь белые вербы, как белые сестры, глядят тебе вслед. Не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет. Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет. Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи: у жизни и смерти еще не окончены счеты свои. Нас время учило: живи по-походному, дверь отворя... Товарищ мужчина, а все же заманчива доля твоя: весь век ты в походе, и только одно отрывает от сна: чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна? 1961 x x x Допеты все песни. И точка. И хватит, и хватит о том. Ну, может, какая-то строчка осталась еще за бортом. Над нею кружатся колеса, но, даже когда не свернуть, наивна и простоволоса, она еще жаждет сверкнуть. Надейся, надейся, голубка, свои паруса пораскинь, ты хрупкая, словно скорлупка, по этим морям городским. Куда тебя волны ни бросят, на помощь теперь не зови. С тебя ничего уж не спросят: как хочется - так и плыви, подобна мгновенному снимку, где полночь и двор в серебре, и мальчик с гитарой в обнимку на этом арбатском дворе. 1961 КАК Я СИДЕЛ В КРЕСЛЕ ЦАРЯ Век восемнадцатый. Актеры играют прямо на траве. Я - Павел Первый, тот, который сидит России во главе. И полонезу я внимаю, и головою в такт верчу, по-царски руку поднимаю, но вот что крикнуть я хочу: "Срывайте тесные наряды! Презренье хрупким каблукам... Я отменяю все парады... Чешите все по кабакам... Напейтесь все, переженитесь кто с кем желает, кто нашел... А ну, вельможи, оглянитесь! А ну-ка денежки на стол!.." И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя. Я ж Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя. И снова полонеза звуки. И снова крикнуть я хочу: "Ребята, навострите руки, вам это дело по плечу: смахнем царя... Такая ересь! Жандармов всех пошлем к чертям - мне самому они приелись... Я поведу вас сам... Я сам..." И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя. Я ж - Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя. И снова полонеза звуки. Мгновение - и закричу: "За вашу боль, за ваши муки собой пожертвовать хочу! Не бойтесь, судей не жалейте, иначе - всем по фонарю. Я зрю сквозь целое столетье... Я знаю, ч т о я говорю!". И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Да мне ж нельзя. Я - Павел Первый. Мне бунтовать никак нельзя. 1962 ЛЕНИНГРАДСКАЯ МУЗЫКА Пока еще звезды последние не отгорели, вы встаньте, вы встаньте с постели, сойдите к дворам, туда, где - дрова, где пестреют мазки акварели... И звонкая скрипка Растрелли послышится вам. Неправда, неправда, все - враки, что будто бы старят старанья и годы! Едва вы очутитесь тут, как в колокола купола золотые ударят, колонны горластые трубы свои задерут. Веселую полночь люби - да на утро надейся... Когда ни грехов и ни горестей не отмолить, качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить. О вовсе не ради парада, не ради награды, а просто для нас, выходящих с зарей из ворот, гремят барабаны гранита, кларнеты ограды свистят менуэты... И улица Росси поет! 1962 x x x Оле Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил... Так что же я смею? И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу... в пуле, которую не заслужу?.. 1962 ДВА ВЕЛИКИХ СЛОВА Не пугайся слова "кровь" - кровь, она всегда прекрасна, кровь ярка, красна и страстна, "кровь" рифмуется с "любовь". Этой рифмы древний лад! Разве ты не клялся ею, самой малостью своею, чем богат и не богат? Жар ее неотвратим... Разве ею ты не клялся в миг, когда один остался с вражьей пулей на один? И когда упал в бою, эти два великих слова, словно красный лебедь, снова прокричали песнь твою. И когда пропал в краю вечных зим, песчинка словно, эти два великих слова прокричали песнь твою. Мир качнулся. Но опять в стуже, пламени и бездне эти две великих песни так слились, что не разнять. И не верь ты докторам, что для улучшенья крови килограмм сырой моркови нужно кушать по утрам. 1962 НОЧНОЙ РАЗГОВОР - Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры. - Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, до Синей горы, моя радость, до Синей горы. - А как мне проехать туда? Притомился мой конь. Скажите пожалуйста, как мне проехать туда? - На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь, езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда. - А где ж этот ясный огонь? Почему не горит? Сто лет подпираю я небо ночное плечом... - Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит, фонарщик-то спит, моя радость... А я ни при чем. И снова он едет один без дороги во тьму. Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!.. - Ты что потерял, моя радость? - кричу я ему. И он отвечает: - Ах, если б я знал это сам... 1962 КАРАВАЙ Вы видели, щиток приоткрывая, в задумчивой и душной глубине прищуренные глазки каравая, когда он сам с собой наедине? Когда очнуться не хватает мочи, когда румяный край - под цвет зари, о чем он думает? О чем бормочет, ленивые глотая пузыри? А в нем живут сгоревшие поленья, старанья мастериц и мастеров. Он, как последнее стихотворенье, и добр, и откровенен, и суров. И задыхается на белом блюде от радости рожденья своего... И кланяются караваю люди и ломтики уносят от него. 1962
Ответов - 5
Мурзилка: РОДИНА Говоришь ты мне слово покоя. Говоришь ты мне слово любви. Говоришь ты мне слово такое, восхищенное слово "Живи!". Я тобою в мучениях нажит, в долгих странствиях каждого дня. Значит, нужен тебе я и важен, если ты позвала вдруг меня. Говоришь ты мне долгие сроки. Говоришь ты мне слово "Твори!". Мои руки - они твои слуги, не мои они слуги - твои. И твое меня греет дыханье. Значит, с празднествами и бедой, с мелочами моими, с грехами я единственный, праведный, твой. Значит, люб я тебе хоть немного, если, горечь разлуки клубя, говоришь ты мне слово "Тревога!", отрываешь меня от себя. И наутро встаю я и снова отправляюсь в решительный бой... Остается последнее слово. Оставляю его за собой. 1959 x x x Опустите, пожалуйста, синие шторы. Медсестра, всяких снадобий мне не готовь. Вот стоят у постели моей кредиторы молчаливые: Вера, Надежда, Любовь. Раскошелиться б сыну недолгого века, да пусты кошельки упадают с руки... Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, - остаются еще у тебя должники! И еще я скажу и бессильно и нежно, две руки виновато губами ловя: - Не грусти, не печалуйся, матерь Надежда, - есть еще на земле у тебя сыновья! Протяну я Любови ладони пустые, покаянный услышу я голос ее: - Не грусти, не печалуйся, память не стынет, я себя раздарила во имя твое. Но какие бы руки тебя ни ласкали, как бы пламень тебя ни сжигал неземной, в троекратном размере болтливость людская за тебя расплатилась... Ты чист предо мной! Чистый-чистый лежу я в наплывах рассветных, перед самым рождением нового дня... Три сестры, три жены, три судьи милосердных открывают последний кредит для меня. 1959 x x x О.Б. Мы стоим - крестами руки - безутешны и горды, на окраине разлуки, у околицы беды, где, размеренный и липкий, неподкупен ход часов, и улыбки, как калитки, запираем на засов. Наступает час расплаты, подступает к горлу срок... Ненадежно мы распяты на крестах своих дорог. 1959 ТЕЛЕГРАФ МОЕЙ ДУШИ С.Ломинадзе Стихло в улицах вранье. Замерло движенье. Улетело воронье на полях сраженья. Лишь ползут из тишины, сердце разрывая, как извозчики войны, красные трамваи. Надеваю шинель - главную одежду, понимаю сильней всякую надежду. Замирает в тиши, чуткий, голосистый, телеграф моей души: нет телеграфиста. Он несет свой синий кант по сраженьям грозным. Он уже прописан там. Там с пропиской просто. Южный фронт. Бельэтаж. У конца дороги. От угла - второй блиндаж... Вытирайте ноги! 1959 x x x О.Б. ...И когда под вечер над тобою журавли охрипшие летят, ситцевые женщины толпою сходятся - затмить тебя хотят. Молчаливы. Ко всему готовы. Окружают, красотой соря... Ситцевые, ситцевые, что вы! Вы с ума сошли: она ж - своя! Там, за поворотом Малой Бронной, где окно распахнуто на юг, за ее испуганные брови десять пар непуганных дают. Тех, которые ее любили, навсегда связала с ней судьба. И за голубями голубыми больше не уходят ястреба. Вот и мне не вырваться из плена. Так кружиться мне, и так мне жить... Я - алхимик. Ты - моя проблема вечная... тебя не разрешить. 1959 x x x О.Б. Мне нужно на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою! И муравья тогда покой покинул, все показалось будничным ему, и муравей создал себе богиню по образу и духу своему. И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она возникла из ночных огней без всякого небесного знаменья... Пальтишко было легкое на ней. Все позабыв - и радости и муки, он двери распахнул в свое жилье и целовал обветренные руки и старенькие туфельки ее. И тени их качались на пороге. Безмолвный разговор они вели, красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители земли. 1959 x x x О.Б. Звезды сыплются в густую траву... Я в деревне Лазаревке живу, где налево от ворот любых километры лесов голубых, где направо от любых ворот волчьих вотчин невпроворот. Я в деревне Лазаревке живу, вдоль по Лазаревке странствую... Ты пошли мне, Лазаревка, жену, как ты, Лазаревка, ласковую, как ты, Лазаревка, крутую в мороз, как ты, Лазаревка, жаркую; чтоб звалась она Марфою, чтобы ей без меня не жилось, чтобы отражались в тихой заводи армии Марфиных соловьев, чтобы таял от тихой зависти синий снег под пимами ее. А когда трактора приползают с марша, тарахтя на все голоса, чтоб маячила у околицы Марфа, тоненькая, как лоза. 1959 x x x Раскрываю страницы ладоней, молчаливых ладоней твоих, что-то светлое и молодое, удивленное смотрит из них. Я листаю страницы. Маячит пережитое. Я как в плену. Вон какой-то испуганный мальчик сам с собою играет в войну. Вон какая-то женщина плачет - очень падают слезы в цене, и какой-то задумчивый мальчик днем и ночью идет по войне. Я листаю страницы, листаю, исступленно листаю листы: пережитого громкие стаи, как синицы, летят на кусты. И уже не найти человека, кто не понял бы вдруг на заре, что погода двадцатого века началась на арбатском дворе. О, ладони твои все умеют, все, что было, читаю по ним, и когда мои губы немеют, припадаю к ладоням твоим, припадаю к ладоням горячим, в синих жилках веселых тону... Кто там плачет?.. Никто там не плачет... Просто дети играют в войну! 1959 БУМАЖНЫЙ СОЛДАТИК Один солдат на свете жил, красивый и отважный, но он игрушкой детской был: ведь был солдат бумажный. Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел: ведь был солдат бумажный. Он был бы рад - в огонь и в дым, за вас погибнуть дважды, но потешались вы над ним: ведь был солдат бумажный. Не доверяли вы ему своих секретов важных, а почему? А потому, что был солдат бумажный. В огонь? Ну что ж, иди! Идешь? И он шагнул однажды, и там сгорел он ни за грош: ведь был солдат бумажный. 1959 x x x Б.А. Рифмы, милые мои, баловни мои, гордячки! Вы - как будто соловьи из бессонниц и горячки, вы - как музыка за мной, умопомраченья вроде, вы - как будто шар земной, вскрикнувший на повороте. С вами я, как тот богач, и куражусь и чудачу, но из всяких неудач выбираю вам удачу... Я как всадник на коне со склоненной головою... Господи, легко ли мне?.. Вам-то хорошо ль со мною?.. 1959 О КУЗНЕЧИКАХ Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят. Над ними синие туманы во все стороны летят. Под ними красные цветочки и золотые лопухи... Два кузнечика зеленых пишут белые стихи. Они перышки макают в облака и молоко, чтобы белые их строчки было видно далеко, и в затылках дружно чешут, каждый лапкой шевелит, но заглядывать в работу один другому не велит. К ним бежит букашка божья, бедной барышней бежит, но у них к любви и ласкам что-то сердце не лежит. К ним и прочие соблазны подбираются, тихи, но кузнечики не видят - пишут белые стихи. Снег их бьет, жара их мучит, мелкий дождичек кропит, шар земной на повороте отвратительно скрипит... Но меж летом и зимою, между счастьем и бедой прорастает неизменно вещий смысл работы той, и сквозь всякие обиды пробиваются в века хлеб (поэма), жизнь (поэма), ветка тополя (строка)... 1960 x x x Г.В. Тьмою здесь все занавешено и тишина, как на дне... Ваше величество женщина, да неужели - ко мне? Тусклое здесь электричество, с крыши сочится вода. Женщина, ваше величество, как вы решились сюда? О, ваш приход - как пожарище. Дымно, и трудно дышать... Ну, заходите, пожалуйста. Что ж на пороге стоять? Кто вы такая? Откуда вы?! Ах, я смешной человек... Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век. 1960 СТАРЫЙ ПИДЖАК Ж.Б. Я много лет пиджак ношу. Давно потерся и не нов он. И я зову к себе портного и перешить пиджак прошу. Я говорю ему шутя: "Перекроите все иначе. Сулит мне новые удачи искусство кройки и шитья". Я пошутил. А он пиджак серьезно так перешивает, а сам-то все переживает: вдруг что не так. Такой чудак. Одна забота наяву в его усердьи молчаливом, чтобы я выглядел счастливым в том пиджаке. Пока живу. Он представляет это так: едва лишь я пиджак примерю - опять в твою любовь поверю... Как бы не так. Такой чудак. 1960 ДЕЖУРНЫЙ ПО АПРЕЛЮ Ж.Б. Ах, какие удивительные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге: - Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий? - Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее... - Мама, мама, это я дежурю, я - дежурный по апрелю! - Мой сыночек, вспоминаю все, что было, стали грустными глаза твои, сыночек... Может быть, она тебя забыла, знать не хочет? Знать не хочет? - Из конца в конец апреля путь держу я. Стали звезды и круглее и добрее... - Что ты, мама! Просто я дежурю, я - дежурный по апрелю... 1960 ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ Ж.Б. По Смоленской дороге - леса, леса, леса. По Смоленской дороге - столбы, столбы, столбы. Над Смоленской дорогою, как твои глаза, - две вечерних звезды - голубых моих судьбы. По Смоленской дороге - метель в лицо, в лицо, все нас из дому гонят дела, дела, дела. Может, будь понадежнее рук твоих кольцо - покороче б, наверно, дорога мне легла. По Смоленской дороге - леса, леса, леса. По Смоленской дороге - столбы гудят, гудят. На дорогу Смоленскую, как твои глаза, две холодных звезды голубых глядят,глядят. 1960 ОСЕНЬ В КАХЕТИИ Вдруг возник осенний ветер, и на землю он упал. Красный ястреб в листьях красных словно в краске утопал. Были листья странно скроены, похожие на лица, - сумасшедшие закройщики кроили эти листья, озорные, заводные посшивали их швеи... Листья падали на палевые пальчики свои. Называлось это просто: отлетевшая листва. С ней случалось это часто по традиции по давней. Было поровну и в меру в ней улыбки и страданья, торжества и увяданья, колдовства и мастерства. И у самого порога, где кончается дорога, веселился и кружился и плясал хмельной немного лист осенний, лист багряный, лист с нелепою резьбой... В час, когда печальный ястреб вылетает на разбой. 1960 ЧУДЕСНЫЙ ВАЛЬС Ю.Левитанскому Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс. Он наигрывает вальс то ласково, то страстно. Что касается меня, то я опять гляжу на вас, а вы глядите на него, а он глядит в пространство. Целый век играет музыка. Затянулся наш пикник. Тот пикник, где пьют и плачут, любят и бросают. Музыкант приник губами к флейте. Я бы к вам приник! Но вы, наверно, тот родник, который не спасает. А музыкант играет вальс. И он не видит ничего. Он стоит, к стволу березовому прислонясь плечами. И березовые ветки вместо пальцев у него, а глаза его березовые строги и печальны. А перед ним стоит сосна, вся в ожидании весны. А музыкант врастает в землю... Звуки вальса льются... И его худые ноги как будто корни той сосны - они в земле переплетаются, никак не расплетутся. Целый век играет музыка. Затянулся наш роман. Он затянулся в узелок, горит он - не сгорает... Ну давайте ж успокоимся! Разойдемся по домам!.. Но вы глядите на него... А музыкант играет. 1961 В БАРАБАННОМ ПЕРЕУЛКЕ В Барабанном переулке барабанщики живут. Поутру они как встанут, барабаны как возьмут, как ударят в барабаны, двери настежь отворя... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя? В Барабанном переулке барабанщиц нет, хоть плачь. Лишь грохочут барабаны ненасытные, хоть прячь. То ли утренние зори, то ль вечерняя заря... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя? Барабанщик пестрый бантик к барабану привязал, барабану бить побудку, как по буквам, приказал и пошел по переулку, что-то в сердце затая... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя? А в соседнем переулке барабанщицы живут и, конечно, в переулке, очень добрыми слывут, и за ними ведь не надо отправляться за моря... Где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?! 1961 x x x Всю ночь кричали петухи и шеями мотали, как будто новые стихи, закрыв глаза, читали. Но было что-то в крике том от едкой той кручины, когда, согнувшись, входят в дом постылые мужчины. И был тот крик далек-далек и падал так же мимо, как гладят, глядя в потолок, чужих и нелюбимых. Когда ласкать уже невмочь и отказаться трудно... И потому всю ночь, всю ночь не наступало утро. 1961 ПЕСЕНКА ОБ ОТКРЫТОЙ ДВЕРИ Когда метель кричит как зверь - протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта. И если ляжет дальний путь, нелегкий путь, представьте, дверь не забудьте распахнуть, открытой дверь оставьте. И, уходя, в ночной тиши без долгих слов решайте: огонь сосны с огнем души в печи перемешайте. Пусть будет теплою стена и мягкою - скамейка... Дверям закрытым - грош цена, замку цена - копейка. 1961 ПЕСЕНКА О ПЕХОТЕ Простите пехоте, что так неразумна бывает она: всегда мы уходим, когда над землею бушует весна. И шагом неверным по лестничке шаткой спасения нет... Лишь белые вербы, как белые сестры, глядят тебе вслед. Не верьте погоде, когда затяжные дожди она льет. Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет. Не верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи: у жизни и смерти еще не окончены счеты свои. Нас время учило: живи по-походному, дверь отворя... Товарищ мужчина, а все же заманчива доля твоя: весь век ты в походе, и только одно отрывает от сна: чего ж мы уходим, когда над землею бушует весна? 1961 x x x Допеты все песни. И точка. И хватит, и хватит о том. Ну, может, какая-то строчка осталась еще за бортом. Над нею кружатся колеса, но, даже когда не свернуть, наивна и простоволоса, она еще жаждет сверкнуть. Надейся, надейся, голубка, свои паруса пораскинь, ты хрупкая, словно скорлупка, по этим морям городским. Куда тебя волны ни бросят, на помощь теперь не зови. С тебя ничего уж не спросят: как хочется - так и плыви, подобна мгновенному снимку, где полночь и двор в серебре, и мальчик с гитарой в обнимку на этом арбатском дворе. 1961 КАК Я СИДЕЛ В КРЕСЛЕ ЦАРЯ Век восемнадцатый. Актеры играют прямо на траве. Я - Павел Первый, тот, который сидит России во главе. И полонезу я внимаю, и головою в такт верчу, по-царски руку поднимаю, но вот что крикнуть я хочу: "Срывайте тесные наряды! Презренье хрупким каблукам... Я отменяю все парады... Чешите все по кабакам... Напейтесь все, переженитесь кто с кем желает, кто нашел... А ну, вельможи, оглянитесь! А ну-ка денежки на стол!.." И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя. Я ж Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя. И снова полонеза звуки. И снова крикнуть я хочу: "Ребята, навострите руки, вам это дело по плечу: смахнем царя... Такая ересь! Жандармов всех пошлем к чертям - мне самому они приелись... Я поведу вас сам... Я сам..." И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Но нет, нельзя. Я ж - Павел Первый. Мне бунт устраивать нельзя. И снова полонеза звуки. Мгновение - и закричу: "За вашу боль, за ваши муки собой пожертвовать хочу! Не бойтесь, судей не жалейте, иначе - всем по фонарю. Я зрю сквозь целое столетье... Я знаю, ч т о я говорю!". И золотую шпагу нервно готовлюсь выхватить, грозя... Да мне ж нельзя. Я - Павел Первый. Мне бунтовать никак нельзя. 1962 ЛЕНИНГРАДСКАЯ МУЗЫКА Пока еще звезды последние не отгорели, вы встаньте, вы встаньте с постели, сойдите к дворам, туда, где - дрова, где пестреют мазки акварели... И звонкая скрипка Растрелли послышится вам. Неправда, неправда, все - враки, что будто бы старят старанья и годы! Едва вы очутитесь тут, как в колокола купола золотые ударят, колонны горластые трубы свои задерут. Веселую полночь люби - да на утро надейся... Когда ни грехов и ни горестей не отмолить, качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить. О вовсе не ради парада, не ради награды, а просто для нас, выходящих с зарей из ворот, гремят барабаны гранита, кларнеты ограды свистят менуэты... И улица Росси поет! 1962
Мурзилка: ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАМЯТИ Анатолию Рыбакову Не помню зла, обид не помню, ни громких слов, ни малых дел и ни того, что я увидел, и ни того, что проглядел. Я все забыл, как днище вышиб из бочки века своего. Я выжил. Я из пекла вышел. Там не оставил ничего. Теперь живу посередине между войной и тишиной, грехи приписываю богу, а доблести - лишь Ей одной. Я не оставил там ни боли, ни пепла, ни следов сапог, и только глаз мой карий-карий блуждает там, как светлячок. Но в озаренье этом странном, в сиянье вещем светляка счастливые былые люди мне чудятся издалека: высокий хор поет с улыбкой, земля от выстрелов дрожит, сержант Петров, поджав коленки, как новорожденный лежит. 1967 ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ М. Квливидзе Виноградную косточку в теплую землю зарою, и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву, и друзей созову, на любовь свое сердце настрою... А иначе зачем на земле этой вечной живу? Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву, царь небесный пошлет мне прощенье за прегрешенья... А иначе зачем на земле этой вечной живу? В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я, и умру от любви и печали... А иначе зачем на земле этой вечной живу? И когда заклубится закат, по углам залетая, пусть опять и опять предо мною плывут наяву синий буйвол, и белый орел, и форель золотая... А иначе зачем на земле этой вечной живу? 1967 ПЕСЕНКА О ДАЛЬНЕЙ ДОРОГЕ Б. Золотухину Забудешь первый праздник и позднюю утрату, когда луны колеса затренькают по тракту, и силуэт совиный склонится с облучка, и прямо в душу грянет простой романс сверчка. Пускай глядит с порога красотка, увядая, та гордая, та злая, слепая и святая... Что - прелесть ее ручек? Что - жар ее перин? Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим. Жена, как говорится, найдет себе другого, какого-никакого, как ты,недорогого. А дальняя дорога дана тебе судьбой, как матушкины слезы всегда она с тобой. Покуда ночка длится, покуда бричка катит, дороги этой дальней на нас обоих хватит. Зачем ладонь с повинной ты на сердце кладешь? Чего не потеряешь - того, брат, не найдешь. От сосен запах хлебный, от неба свет целебный, а от любови бедной сыночек будет бледный, а дальняя дорога... а дальняя дорога... а дальняя дорога... 1967 СТАРИННАЯ СТУДЕНЧЕСКАЯ ПЕСНЯ Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары, и я за жизнь его тогда не дам и ломаной гитары. Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке... Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Среди совсем чужих пиров и слишком ненадежных истин, не дожидаясь похвалы, мы перья белые почистим. Пока безумный наш султан сулит нам дальнюю дорогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу. Когда ж придет дележки час, хлеб дармовой не нас поманит, и рай настанет не для нас, зато Офелия помянет. Пока ж не грянула пора нам отправляться понемногу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу. 1967 Ваше благородие, госпожа разлука, П.Луспекаеву Ваше благородие, госпожа разлука, мне с тобою холодно, вот какая штука. Письмецо в конверте погоди - не рви... Не везет мне в смерти, повезет в любви. Ваше благородие госпожа чужбина, жарко обнимала ты, да мало любила. В шелковые сети постой - не лови... Не везет мне в смерти, повезет в любви. Ваше благородие госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе. Девять граммов в сердце постой - не зови... Не везет мне в смерти, повезет в любви. Ваше благородие госпожа победа, значит, моя песенка до конца не спета! Перестаньте, черти, клясться на крови... Не везет мне в смерти, повезет в любви. 1967 ПЕСЕНКА О МОЦАРТЕ И.Б. Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет. Моцарт отечества не выбирает - просто играет всю жизнь напролет. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба. Где-нибудь на остановке конечной скажем спасибо и этой судьбе, но из грехов своей родины вечной не сотворить бы кумира себе. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба. Коротки наши лета молодые: миг - и развеются, как на кострах, красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладони со лба. 1969 РОМАНС Арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье; из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"... Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра. Светло иль грустно - век почти что прожит. Поверьте, эта дама из моего ребра, и без меня она уже не может. Бывали дни такие - гулял я молодой, глаза глядели в небо голубое, еще был не разменен мой первый золотой, пылали розы, гордые собою. Еще моя походка мне не была смешна, еще подошвы не поотрывались, за каждым поворотом, где музыка слышна, какие мне удачи открывались! Любовь такая штука: в ней так легко пропасть, зарыться, закружиться, затеряться... Нам всем знакома эта возвышенная страсть, поэтому нет смысла повторяться. Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора. Траву взрастите - к осени сомнется. Вы начали прогулку с арбатского двора, к нему-то все, как видно, и вернется. Была бы нам удача всегда из пер
Мурзилка: x x x Антон Палыч Чехов однажды заметил, что умный любит учиться, а дурак - учить. Скольких дураков в своей жизни я встретил - мне давно пора уже орден получить. Дураки обожают собираться в стаю. Впереди их главный во всей красе. В детстве я верил, что однажды встану, а дураков нету - улетели все. Ах, детские сны мои - какая ошибка, в каких облаках я по глупости витал. У природы на устах коварная улыбка... Видимо, чего-то я не рассчитал. А умный в одиночестве гуляет кругами, он ценит одиночество превыше всего. И его так просто взять голыми руками, скоро их повыловят всех до одного. Когда ж их всех повыловят - наступит эпоха, которую не выдумать и не описать... С умным - хлопотно, с дураком - плохо. Нужно что-то среднее. Да где ж его взять? Дураком быть выгодно, да очень не хочется, умным - очень хочется, да кончится битьем... У природы на устах коварные пророчества. Но, может быть, когда-нибудь к среднему придем. (пластинка, 1986) x x x Песенка короткая, как жизнь сама, где-то в дороге услышанная, у нее пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная. Она возникает с рассветом вдруг, медлить и врать не обученная. Она как надежда из первых рук, в дар от природы полученная. От двери к дверям, из окна в окно вслед за тобой она тянется. Все пройдет, чему суждено, только она останется. Песенка короткая, как жизнь сама, где-то в дороге услышанная, у нее пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная. (пластинка, 1986) x x x Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает?.. Там за поворотом, недурен собою, полк гусар стоит перед толпою. Барышни краснеют, танцы предвкушают, кто кому достанется, решают. Но полковник главный на гнедой кобыле говорит: "Да что ж вы все забыли: танцы были в среду, нынче воскресенье, с четверга - война. И нет спасенья. А на поле брани смерть гуляет всюду. Может, не вернемся - врать не буду". Барышни не верят, в кулачки смеются, невдомек, что вправду расстаются: "Вы, мол, повоюйте, если вам охота, да не опоздайте из похода". Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает?.. (пластинка, 1986) x x x В день рождения подарок приподнес я сам себе. Сын потом возьмет - озвучит и сыграет на трубе. Сочинилось как-то так, само собою, что-то среднее меж песней и судьбою. Я сижу перед камином, нарисованным в углу. Старый пудель растянулся под ногами на полу. Пусть труба, сынок, мелодию сыграет. Что из сердца вышло - быстро не сгорает. Мы плывем ночной Москвою между небом и землей. Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой. Лишь бы только в суете не заигрался. Или зря нам этот век, сынок, достался? Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи. Пусть ее подхватят следом и другие трубачи. Нам не стоит этой темени бояться, но счастливыми не будем притворяться. (пластинка, 1986) ПЕСЕНКА О МОЛОДОМ ГУСАРЕ Грозной битвы пылают пожары, и пора уж коней под седло... Изготовились к схватке гусары - их счастливое время пришло. Впереди командир, на нем новый мундир, а за ним эскадрон после зимних квартир. А молодой гусар, в Наталию влюбленный, он все стоит пред ней коленопреклоненный. Все погибли в бою. Флаг приспущен. И земные дела не для них. И летят они в райские кущи на конях на крылатых своих: впереди командир, на нем рваный мундир, следом юный гусар покидает сей мир. Но чудится ему, что он опять влюбленный, опять стоит пред ней коленопреклоненный. Вот иные столетья настали, и несчетно воды утекло. И давно уже нет той Натальи, и в музее пылится седло. Позабыт командир - дам уездных кумир. Жаждет новых потех просвещенный наш мир. А юный тот гусар, в Наталию влюбленный, опять стоит пред ней коленопреклоненный. (пластинка, 1986) x x x Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки. Но ты об этом не спеши, не обмануться бы во мраке: что звонче музыка атаки, что глуше музыка души. Чем громче музыка атаки, тем слаще мед огней домашних. И это было только так в моих скитаниях вчерашних: тем слаще мед огней домашних, чем громче музыка атак. Из глубины ушедших лет еще вернее, чем когда-то: чем громче музыка побед, тем горше каждая утрата. Еще вернее, чем когда-то, из глубины ушедших лет. И это все у нас в крови, хоть этому не обучались: чем чище музыка любви, тем громче музыка печали. Чем громче музыка печали, тем выше музыка любви. (пластинка, 1986) x x x Официант Антон Андрианович ненавидит всякую снедь. Официант Антон Андрианович ненавидит посуды звон. Все равно ему - оловянная, серебряная, золотая... И несдержанность постояльцев оборачивается злом - И тускнеет шевелюра его завитая. Шеф-повар Антон Митрофанович ненавидит всякую снедь: ему бы селедки да хлеба кусочек. А супруга пророчит мужу голодную смерть и готовит ему повкуснее - а он не хочет. Она идет к нему с блюдами, как на свидание, но пончики портятся, прокисает рагу и лежат нетронутыми караси в сметане, как французские гренадеры в подмосковном снегу. Полковник Антон Севастьянович ненавидит шаг строевой: человеку нужна раскованная походка. Но он марширует, пока над его головой клубится такая рискованная погодка. Я, нижеподписавшийся, ненавижу слова, слова, которым не боязно в речах поизноситься, слова, от которых кружится говорящего голова, слова, которые любят со звоном произноситься. Они себя кулачками ударяют в свинцовую грудь, выкрикиваются, выпеваются трубно... Слова, которым так хочется меня обмануть, хотя меня давно обмануть уже трудно. (концерт, 1985) x x x После дождичка небеса просторны, голубей вода, зеленее медь. В городском саду флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь. Ах, как помнятся прежние оркестры, не военные, а из мирных лет. Расплескалася в улочках окрестных та мелодия - а поющих нет. С нами женщины - все они красивы - и черемуха - вся она в цвету. Может, жребий нам выпадет счастливый: снова встретимся в городско
Мурзилка: ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются - не слышны их голоса. Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена. И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова... Свет - и ничего другого, век - и никаких чудес. Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них... ...только жаль, что понимаем с опозданием на миг! 1964 x x x Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть, по планете просеменить, гнев на милость переменить? Как умудряется он, чудак, на ярмарке поцелуев и драк, в славословии и пальбе выбрать только любовь себе? Осколок выплеснет его кровь: "Вот тебе за твою любовь!" Пощечины перепадут в раю: "Вот тебе за любовь твою!" И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке поцелуев и драк, в славословии и гульбе выбрать только любовь себе! 1964 КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ Вл. Мотылю В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней. И с тех пор горит во мне огонек той веры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Капли Датского короля или королевы - это крепче, чем вино, слаще карамели и сильнее клеветы, страха и холеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Рев орудий, посвист пуль, звон штыков и сабель растворяются легко в звоне этих капель, солнце, май, Арбат, любовь - выше нет карьеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Слава головы кружит, власть сердца щекочет. Грош цена тому, кто встать над другим захочет. Укрепляйте организм, принимайте меры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Если правду прокричать вам мешает кашель, не забудьте отхлебнуть этих чудных капель. Перед вами пусть встают прошлого примеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! 1964 КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ Если ты хочешь стать живописцем, ты рисовать не спеши. Разные кисти из шерсти барсучьей перед собой разложи, белую краску возьми, потому что это - начало, потом желтую краску возьми, потому что все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень в небо плеснула свинец, черную краску возьми, потому что есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее, смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток в красный подбросить огонь. Перемешай эти краски, как страсти, в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце с небом, с землей, а потом... Главное - это сгорать и, сгорая, не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала, но не забудет потом! 1964 x x x На арбатском дворе - и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми. Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы устроим ему веселые похороны. По кладовкам по темным поржавеют коньки, позабытые лыжи по углам покоробятся... Плачьте, дети! Из-за белой реки скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся. Будет много кузнечиков. Хватит на всех. Вы не будете, дети, гулять в одиночестве... Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы ему воздадим генеральские почести. Заиграют грачи над его головой, грохнет лед на реке в лиловые трещины... Но останется снежная баба вдовой... Будьте, дети, добры и внимательны к женщине. 1964 ПЕСЕНКА О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ Николаю Грицюку Что происходит с нами, когда мы смотрим сны? Художник Пиросмани выходит из стены, из рамок примитивных, из всякой суеты и продает картины за порцию еды. Худы его колени и насторожен взгляд, но сытые олени с картин его глядят, красотка Маргарита в траве густой лежит, а грудь ее открыта - там родинка дрожит. И вся земля ликует, пирует и поет, и он ее рисует и Маргариту ждет. Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему. 1964 ГРИБОЕДОВ В ЦИНАНДАЛИ Цинандальского парка осенняя дрожь. Непредвиденный дождь. Затяжной. В этот парк я с недавнего времени вхож - мы почти породнились с княжной. Петухи в Цинандали кричат до зари: то ли празднуют, то ли грустят... Острословов очкастых не любят цари, - бог простит, а они не простят. Петухи в Цинандали пророчат восход, и под этот заманчивый крик Грибоедов, как после венчанья, идет по Аллее Любви напрямик, словно вовсе и не было дикой толпы и ему еще можно пожить, словно и не его под скрипенье арбы на Мтацминду везли хоронить; словно женщина эта - еще не вдова, и как будто бы ей ни к чему на гранитном надгробьи проплакать слова смерти, горю, любви и уму; словно верит она в петушиный маневр, как поэт торопливый - в строку... Нет, княжна, я воспитан на лучший манер, и солгать вам, княжна, не могу, и прощенья прошу за неловкость свою... Но когда б вы представить могли, как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, и воскреснуть, поднявшись с земли! И, срывая очки, как винтовку с плеча, и уже позабыв о себе, прокричать про любовь навсегда, сгоряча прямо в рожу орущей толпе!.. ...Каждый куст в парке княжеском мнит о себе. Но над Персией - гуще гроза. И спешит Грибоедов навстречу судьбе, близоруко прищурив глаза. 1965 ВСТРЕЧА Кайсыну Кулиеву Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его спросил) - Мартынов - что... - он мне сказал с улыбкой. - Он невиновен. Я его простил. Что - царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что - раб?.. Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп - две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин. Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь. Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы все забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что - пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна... Но, слава богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать. Но, слава богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой... Мой дорогой, пока с тобой мы живы, все будет хорошо у нас с тобой... 1965 ЦИРК Юрию Никулину Цирк - не парк, куда вы входите грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать, а падать и взлетать, и под куполом, под куполом, под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные - смех и суета. Все улыбки наши пряничные не стоят ни черта перед красными султанами на конских головах, перед лицами, таящими надежду, а не страх. О Надежда, ты крылатое такое существо! Как прекрасно твое древнее святое вещество: даже, если вдруг потеряна (как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь два своих крыла над манежем и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев, над ужасом невежд, похороненная заживо, являешься опять тем, кто жаждет не высиживать, а падать и взлетать. 1965 x x x Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца. Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен, врут. Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться, не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем... Все эти улицы - как сестры. Твоя игра - их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг. Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне. 1965 ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел - тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный как электричка. Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушьи сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным. В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры? Нет бы собраться им - время унять, нет бы им всем - расстараться... Но начинают колеса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет. Ель моя, Ель - уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови, твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной. 1966
Мурзилка: x x x Оле Я никогда не витал, не витал в облаках, в которых я не витал, и никогда не видал, не видал городов, которых я не видал. И никогда не лепил, не лепил кувшин, который я не лепил, и никогда не любил, не любил женщин, которых я не любил... Так что же я смею? И что я могу? Неужто лишь то, чего не могу? И неужели я не добегу до дома, к которому я не бегу? И неужели не полюблю женщин, которых не полюблю? И неужели не разрублю узел, который не разрублю, узел, который не развяжу, в слове, которого я не скажу, в песне, которую я не сложу, в деле, которому не послужу... в пуле, которую не заслужу?.. 1962 ДВА ВЕЛИКИХ СЛОВА Не пугайся слова "кровь" - кровь, она всегда прекрасна, кровь ярка, красна и страстна, "кровь" рифмуется с "любовь". Этой рифмы древний лад! Разве ты не клялся ею, самой малостью своею, чем богат и не богат? Жар ее неотвратим... Разве ею ты не клялся в миг, когда один остался с вражьей пулей на один? И когда упал в бою, эти два великих слова, словно красный лебедь, снова прокричали песнь твою. И когда пропал в краю вечных зим, песчинка словно, эти два великих слова прокричали песнь твою. Мир качнулся. Но опять в стуже, пламени и бездне эти две великих песни так слились, что не разнять. И не верь ты докторам, что для улучшенья крови килограмм сырой моркови нужно кушать по утрам. 1962 НОЧНОЙ РАЗГОВОР - Мой конь притомился. Стоптались мои башмаки. Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры. - Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки, до Синей горы, моя радость, до Синей горы. - А как мне проехать туда? Притомился мой конь. Скажите пожалуйста, как мне проехать туда? - На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь, езжай на огонь, моя радость, найдешь без труда. - А где ж этот ясный огонь? Почему не горит? Сто лет подпираю я небо ночное плечом... - Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит, фонарщик-то спит, моя радость... А я ни при чем. И снова он едет один без дороги во тьму. Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!.. - Ты что потерял, моя радость? - кричу я ему. И он отвечает: - Ах, если б я знал э
полная версия страницы